Шестьдесят лет назад, 22 июля 1958 года умер писатель Михаил Зощенко. Какой ему дать эпитет – великий сатирик или злобный обличитель и даже очернитель действительности? Лукавый диссидент-двурушник с фигой в кармане, разоблаченный и пригвожденный властью к позорному столбу? Попытаемся разобраться. И путь поможет нам в этом сам Михаил Михайлович Зощенко.

Любопытное «интервью» взяли у писателя в июле 1944 года. Приведем фрагмент из него:

— Как вы оцениваете общее состояние нашей литературы?

— Я считаю, что литература советская сейчас представляет жалкое зрелище. В литературе господствует шаблон, все пишется по шаблону. Поэтому плохо и скучно пишут даже способные писатели.

— Как вы расцениваете партийное руководство литературой?

— Руководить промышленностью и железнодорожным транспортом легче, чем искусством. Нет зачастую у руководителей глубокого понимания задач искусств.

— Как вы думаете о судьбе писателей в революционные годы?

— Поэты оказались менее стойкими, чем прозаики, среди поэтов много трагических смертей: Маяковский, Есенин, Цветаева — покончили самоубийством; Клюев, Мандельштам — умерли в ссылке, трагически погибли Хлебников, Блок (он выливал лекарство во время предсмертной болезни, так как ему не хотелось жить): из молодых — Корнилов, Васильев и др. тоже кончили трагически — не „сжились“ с временем.

— Считаете ли вы ясной теперь причину смерти Маяковского?

— Она и дальше остается загадочной. Любопытно, что револьвер, из которого застрелился Маяковский, был ему подарен известным чекистом Аграновым.

— Позволяет ли это предполагать, что провокационно было подготовлено самоубийство Маяковского?

— Возможно. Во всяком случае, дело не в женщинах. Вероника Полонская, о которой было столько разных догадок, говорила мне, что с Маяковским интимно близка не была.

— Чья судьба вам кажется трагичной, если доведется говорить о ныне живущих писателях?

— Меня особенно волнует судьба Юрия Олеши, жившего в Ашхабаде. Он говорил, что его ждет гибель.

— Как вы думаете о своей дальнейшей жизни?

— Мне нужно переждать. Вскоре после войны литературная обстановка изменится, и все препятствия, поставленные мне, падут. Тогда я снова буду печататься. Пока же я ни в чем не изменюсь, буду стоять на своих позициях. Тем более потому, что читатель меня знает и любит.

Что ж, только трудно будет с деньгами. Да у меня, впрочем, всегда было с ними трудно, тиражи у меня всегда ограничивали.

— Считаете ли вы, что вами все было сделано для того, чтобы отстоять свою повесть «Перед восходом солнца»?

— Я сделал все, но мне „не повезло“. Мы с академиком Сперанским написали письмо товарищу Сталину, но это письмо было направлено в те дни, когда товарищ Сталин уезжал в Тегеран, и попало в руки к заменявшему товарища Сталина Щербакову. А Щербаков, понятно, распорядился иначе, чем распорядился бы товарищ Сталин.

— Как вы расцениваете общую политическую обстановку сегодня?

— Вести с фронтов радуют. Заявление немецкого генерала Гоффмейстера показывает, что гибель Германии близка. Сталин все видел гениально. Потрясает его уверенность в самую трудную пору, в то время, когда почти все советские люди думали, что крах неизбежен, что гибель государства близка.

— Предполагаете ли вы, что после войны изменится политическая обстановка в литературе?

— Да. Литературе будет предложено злей и беспощадней писать о наших недостатках.

Не правда ли, беседа предельно откровенная. Острые вопросы и абсолютно смелые ответы. Какое же издание или печатный орган расспрашивал писателя? Да, это был еще тот орган! Приведенный отрывок взят из протокола беседы с М. М. Зощенко сотрудником Ленинградского Управления НКГБ 20 июля 1944 года.

Два года спустя Зощенко припомнит его откровенность, правда, без ссылок на названный источник, секретарь ЦК ВКП(б) А. А. Жданов в печально знаменитом докладе о журналах «Звезда» и «Ленинград». Впрочем, грубую ругань в свой адрес, как всякий большой писатель, а, значит, и провидец, Зощенко предвидел давно. Разве случайно он написал в самом начале 30-х годов:

— Но тут опять являются сомнения, и перо валится из рук. В настоящее время, когда самая острая, нужная и даже необходимая тема – это колхоз, или там, скажем, отсутствие тары, или устройство силосов, – возможно, что просто нетактично писать так себе, вообще, о переживаниях людей, которые, в сущности говоря, даже и не играют роли в сложном механизме наших дней. Читатель может просто обругать автора свиньей.

Свиньей в докладе Жданова и постановлении ЦК партии Зощенко, конечно, не назывался. Но чем лучше – «гнусная физиономия», «литературный подонок и трус», «его недостойное поведение в эвакуации», «откровенное нежелание помочь советскому народу в его великой борьбе с немецко-фашистскими захватчиками». И, наконец, «антипатриот, злонамеренный клеветник». Подобных уничижительных дефиниций хватит не на одного, а, пожалуй, на добрый десяток подлых бумагомарак. Но все досталось ему одному с Анной Ахматовой на пару. Отныне их стали упоминать в разгромных статьях вместе – в общем, то ли муж с женой, то ли брат с сестрой. И для молодого читателя тех лет знакомство с их произведениями стало на десять лет невозможным, а книги были под запретом.

И, надо сразу отметить, все, что говорилось и писалось о Зощенко, являлось наглой ложью, откровенным хамством и издевательством. А был он, дворянин по происхождению, боевым офицером Первой мировой войны, награжденным пятью орденами, не раз раненным и отравленным во время немецкой газовой атаки, списанным вчистую с военной службы. Тогда он и заработал порок сердца, но тем не менее, пошел добровольцем в Красную Армию во время Гражданской войны.

В середине 20-х годов в предисловии к сборнику своих рассказов он написал так:

— Нету у меня ни к кому ненависти – вот моя «точная идеология». Ну, а еще точней? Еще точней – пожалуйста. По общему размаху мне ближе всего большевики.

Однако всю жизнь Зощенко преследовало феноменальное желание многих критиков, не говоря уже о недалеких читателях, отождествлять его самого с литературными героями, им же и созданными, а его язык с их языком. С тем особым «неправильным» зощенсковским, как он однажды указал, «синтаксисом улицы». Сколько раз ему предлагали писать о «правильных», непорочных и идеальных людях. Но он упорно отвечал, что хочет исправлять и перестраивать массового читателя, а не литературные персонажи. Писал он их практически с натуры. Порой, добывая материал, шел на небольшие ухищрения:

— По бесконечным лестницам я хожу вверх и вниз. В руках у меня папка с бумагами, с бланками. В эти бланки я вписываю сведения о жильцах. Это — всесоюзная перепись населения.

Я верю только своим глазам. Как Гарун аль Рашид, я хожу по чужим домам. Я хожу по коридорам, кухням, захожу в комнаты. Я вижу тусклые лампочки, рваные обои, белье на веревке, ужасную тесноту, мусор, рвань. Да, конечно, только недавно миновали тяжелые годы, голод, разруха… Но все же я не думал, что увижу то, что увидел.

Книгами Зощенко зачитывались, его популярность в 20-30-е годы была неимоверной. Начав с коротких бытовых рассказов и фельетонов, он постепенно переходил к тематическим новеллам о пороках человечества и пагубных страстях его в замечательной «Голубой книге». Перед войной он был награжден орденом Трудового Красного Знамени. А в 1941 году, в уже осажденном Ленинграде, вместе с Евгением Шварцем написал прогремевшую тогда сатирическую антифашистскую пьесу «Под липами Берлина». И в эвакуацию он был отправлен по распоряжению главы ленинградских коммунистов — все того же Жданова. Им же в 1945 году был внесен в список на награждение медалью за доблестный труд во время Великой Отечественной Войны. Такой вот трус и подонок.

Но так случилось, что к собственной гражданской казни писатель Зощенко привел себя сам. Он, человек, привыкший смешить других, всю свою сознательную жизнь страдал нервным недугом, порой мешающим ему нормально существовать. Его обуревали часто неосознанные страхи, невозможность сосредоточиться, оставаться на одном месте и нормально питаться. Он обращался к медикам, часто безуспешно. И, наконец, решил сам разобраться с историей своей болезни, дойти, что называется, до ее первичных импульсов.

Этому посвятил еще до войны повесть «Возвращенная молодость», но главную книгу своей жизни, как он считал, «Перед восходом солнца», он написал в Алма-Ате и Москве в 1942-43 годах. При этом понимал, что подобная книга может стать несвоевременной в годы жесточайшей войны, когда все действительно направлено для фронта, для победы. А тут психологические самокопания, хотя и в корне отрицающие фрейдизм. И все же:

— Однако почему же не пришло время взяться за эту мою работу? — как-то подумал я. — Ведь мои материалы говорят о торжестве человеческого разума, о науке, о прогрессе сознания! Моя работа опровергает «философию» фашизма, которая говорит, что сознание приносит людям неисчислимые беды, что человеческое счастье в возврате к варварству, к дикости, в отказе от цивилизации.

В августе 1942 года я положил мои рукописи на стол и, не дожидаясь окончания войны, приступил к работе.

В этой главной книге своей жизни Зощенко с полной откровенностью, порой беспощадной и безжалостной к себе, пишет о собственных переживаниях, страхах и сомнениях на фоне того бурного времени, в котором он жил. И получалось, с одной стороны, его повесть – сугубо личная, даже местами интимная, а с другой, полна большого социального смысла. Он пишет о прошлом дореволюционном мире – роскоши и нищеты, высоких изящных чувств и варварских намерений. Этот мир ушел навсегда и, выходит, можно только радоваться этому, однако отчего вдруг возникает какое-то неясное сожаление, даже боль:

— Быть может, она возникает оттого, что я видел печальные сцены прощанья с этим ушедшим миром. Я был свидетелем того, как уходил этот мир, как с плеч его соскользнула эта непрочная красота, эта декоративность, изящество.

А дальше Зощенко прослеживает заново в своем сознании картины деградации, морального и физического падения людей того «вчерашнего мира», чему он стал живым свидетелем. И распутывая всю нить событий, включая сновидения с ужасным образом нищего, он приходит к безжалостному заключению:

— Слезы давно уже высохли на моих глазах. Нет, я ни о чем больше не жалею. Я не жалею о том мире, который я потерял.

А вот его размышления о злейшем и опаснейшем современном ему враге рода человеческого – фашизме:

— Возврат к варварству — это не есть формулировка, предложенная фашизмом только лишь для нужд войны. Это есть одна из основных установок для будущего облика человека с точки зрения, фашизма.

Люди, искусственно ввергнутые в варварство, ни в какой мере не избавились бы от тех нервных страданий, которые их тревожат. Землю населяли бы мерзавцы, с которых снята ответственность за их подлости. Но это были бы мерзавцы, которые не избавились бы от нервных страданий. Это были бы страдающие мерзавцы, еще в большей степени нездоровые, чем прежде.

Много раз сомневался Зощенко – стоит ли ему публиковать эту книгу в разгар войны. Давал читать написанное писателям, чьему мнению и авторитету доверял. Отзывы были восторженные. Наконец, предложил рукопись журналу «Октябрь». Там буквально схватились за нее и сумели даже получить разрешение на публикацию в отделе пропаганды ЦК ВКП (б). Начали печатать, и стотысячный тираж журнала разлетелся мгновенно. Еле удавалось получать авторские экземпляры. И вдруг в середине февраля 1944 года главный партийный теоретический журнал «Большевик» публикует статью под разгромным заголовком «Об одной вредной повести», где автора обвиняют в чуждом индивидуализме, буржуазном самокопательстве и пошлости, порочащих советского человека и писателя.

Все положительные, а порой, и восторженные отклики были позабыты, и началась основательная «проработка» автора. А что было дальше, читателю уже известно.

Но, перечитывая сегодня эту книгу, четко осознаешь, насколько же опередил время Зощенко, не вписавшийся тогда в стандарт. Этот идеалист и Дон Кихот, представший перед современниками в образе безжалостного Свифта-сатирика, не слог устоять перед желанием поделиться с читателем своим самым сокровенным и в то же время вынести приговор вселенскому злу жестокости, дикости и невежества. А за этим благородным и чистым стремлением увидели лукавый подтекст и желание выйти из общего строя. Так был открыт путь к разгрому…

Обиднее всего, что в конце 80-х годов имя Зощенко стали использовать уже как аргумент в борьбе со страной, ради которой, собственно, писатель и воевал в Гражданскую, и творил потом четверть века, борясь за человека, если и не идеального, то уж, во всяком случае, лишенного многих пороков – когда нелепых, а когда и жутких. Даже литературоведы обходили, замалчивали его искреннюю советскость и патриотизм.

Похоронили его очень скромно в июле 1958 года в Сестрорецке под Ленинградом. В гробу лежал маленький какой-то ссохшийся человек со счастливой улыбкой – впервые за много лет. Закончивший свой век в 63 года практически в нищете и долгом забвении. Его подруга по несчастью Анна Ахматова написала стихотворение «Памяти М. М. Зощенко»:

Словно дальнему голосу внемлю,
А вокруг ничего, никого.
В эту черную добрую землю
Вы положите тело его.
Ни гранит, ни плакучая ива
Прах легчайший не осенят,
Только ветры морские с залива,
Чтоб оплакать его, прилетят…

Уже многие годы его вновь широко издают и, вероятно, он еще долго будет с читателем.